Казахстанская просветительская газета
Бiз * Мы
№
9 (75). 13-27 НОЯБРЯ 2001 года
ДЕСЯТИЛЕТИЮ
НЕЗАВИСИМОСТИ.
ПРЕДТЕЧА
ПЕРЕСТРОЙКИ
Известный русско-американский публицист
Александр Янов четверть века назад выпустил в США книгу “Иван Худенко –
величайший экономист нашего времени”. А что мы знаем о Худенко и его системе?
Глава
из книги казахстанского писателя Юрия Герта “Раскрепощение”
(Алма-Ата, “Жазушы”, 1990) в немалой степени отвечает
на этот вопрос.
Академик Сахаров назвал Ивана Никифоровича
Худенко предтечей перестройки. Точнее - «одним из предтеч».
Предтеча, по Далю,- «передовой, кто явился
наперед другого; кто явлением своим предшествует
кому-либо». Предтечей по церковной христианской традиции называют Иоанна
Крестителя.
Иоанну Крестителю, предрекавшему наступление
царства справедливости и безбоязненно изобличавшему неправду, независимо от
ранга ее носителей, отрубили голову. Ивана Никифоровича посадили в тюрьму, где
он и умер. «Так был уничтожен Худенко, один из предтеч перестройки; как
известно, он был обвинен в нарушении финансовой дисциплины и погиб в лагере»,-
сказано Дмитрием Андреевичем Сахаровым в книге «Иного не дано». Прекрасной
книге, написанной нашими лучшими журналистами, экономистами, историками. В ней
— попытка научного анализа нашего прошлого и будущего. В ней — надежда и вера.
И — развернутый мартиролог жертв, коими устлан пройденный нами путь. В
мартирологе этом занимает положенное место и Худенко. «Один из...»
Мы долго разыскивали его могилу... Володя
Хван, сотоварищ Ивана Никифоровича по эксперименту в Акчи, и шофер Коля. Стояла
осень, сухая, жаркая — затяжное алма-атинское бабье лето. Заросли высокой, разогретой
солнцем травы чередовались с аккуратными, по-домашнему прибранными могилками,
деревца, покрытые жирной, зеленой листвой, и густые кусты сирени мешали
разглядывать невысокие, скромные памятники. Когда после нескольких неудачных
заходов мне уже казалось, что дальнейшие поиски ни к чему не приведут, раздался
глуховато-настороженный голос Володи Хвана: «Здесь...»
Понурые возвращались мы с кладбища к
оставленной у ворот машине. Мне вспомнилась еще и другая, не менее драматичная
история Ефима Иосифовича Ландау, литературоведа, в самом начале все тех же
«тихих» семидесятых покончившего с собой.
Мы заехали к Володе Хвану и посмотрели видеофильм об Иване Никифоровиче:
отснятую еще при его жизни ленту «Человек на земле» об эксперименте в Акчи
(«Дело преждевременное»,- сказал после просмотра Брежнев, и лента только чудом
сохранилась, пролежав восемнадцать лет в архиве Госкино), недавние передачи по
местному и центральному телевидению, посвященные Худенко,- Хван все их бережно
переписал и теперь демонстрирует друзьям. К тому, что я увидел в тот
день на кладбище, прибавилось впечатление от двух чисел, тут же, прямо с
телеэкрана, переместившихся в мой блокнот. За годы застоя наша страна потратила
на закупку зерна у зарубежных поставщиков ни много ни мало — около 200 миллиардов,
на капиталовложения в сельское хозяйство (с очевидным для всех нас результатом)
— 300 миллиардов долларов...Таков был фон, на котором
разворачивалась драма Худенко.
Чего же хотел, чего добивался Иван
Никифорович? За что так жестоко поплатился?..
Экономист, аграрник, литератор — каждый
ответил бы на это по-своему. Что до меня, то я бы сказал: он хотел, чтобы все
были сыты.
Но разве не того же хотели, не того же
добивались, как принято ныне говорить, его
оппоненты?
Да, того же. Но это — уже
во-вторых. Или в-третьих. Или в-пятнадцатых.
Что же до «во-первых»... Во-первых, они думали о себе.
Они
думали о себе, но говорили при этом о государстве, о народе, о чистоте
идеологии, под которой подразумевались цитаты, на любой случай извлекаемые из
книг, написанных в другое время и по другому поводу. Мысли, закавыченные в
цитаты, употреблялись в качестве то палицы или меча, то — щита или кольчуги, но
почти никогда не играли той именно роли, для которой предназначались: шевелить,
будить, воспламенять самостоятельную, свежую, дерзкую мысль.
Они думали о себе — в том смысле, чтобы некто, стоящий ступенькой
выше, был ими доволен, а тем более — некто, стоящий выше двумя ступеньками, а
тем более — тремя и так далее, поскольку от этого зависели их собственное
продвижение с одной ступеньки на другую и благополучие их детей, жен,
родственников и свойственников, их «команды», то есть — по их понятиям — всей
страны.
Все это называлось высоким словом —
патриотизм.
Патриоты награждали друг друга орденами,
званиями, звездами. У кого было больше званий и звезд, того считали большим
патриотом, чем другие.
Так что разговоров и речей о благе народа и
страны было предостаточно. При этом как-то забывались, выпадали из обширного
поля зрения те, кто должен был насыщать. На первом плане оказывались те, кого
требовалось насытить.
В том году (1963-м) я много ездил по целине,
люди жаловались на суховеи, на дурацкие указания — что
и когда сеять, когда жать, на скверное положение с жильем, на отсутствие
овощей, фруктов... Жалоб хватало. В Алма-Ате, в соответствии с полученной
сверху очередной установкой, резали мелкий скот, кур, а перед магазинами,
напоминая о военных временах, с ночи выстраивались очереди за хлебом... И вдруг
— этот дом, где никто ни на что не жалуется, не ропщет, где все довольны, даже
сами как бы немного удивлены тем, что — смотри-ка — может быть так хорошо!..
Мы слушали, переспрашивали, чего-то не могли понять, чего-то - принять,
например, то, что школьники целыми днями — в поле, вместе с отцами, матерями...
А как же Пушкин?.. Блок?.. Нам еще невдомек было тогда, что ни Пушкин, ни Блок
сами по себе не спасают от раннего ожесточения, от душевной глухоты, от желания
прожить жизнь захребетником, - это потом со всеми
вместе мы спохватились... А тогда, помню, заспорили и в ответ услышали:
— Так ведь это пока, на первых порах...
Главное — люди до работы дорвались... До настоящей
работы!
И так это сказано было — снисходительно, с
мягким укором,- что нам неловко стало — за свою узость, книжность, за то, что
привычка мыслить по шаблону мешала нам попросту, по-человечески порадоваться тому,
что у гостеприимных наших хозяев появилась возможность обзавестись насущно
необходимым — телевизором, холодильником, зимней одеждой... Порадоваться — и
отделить второстепенное от главного.
Главное же заключалось в том, что «люди до
настоящей работы дорвались...» А выглядело это так.
«В
Илийском совхозе 96 тысяч гектаров земли, в том числе 55 тысяч гектаров пашни.
Опыт
был начат 1 марта 1963 года. В совхозе вместо 3 комплексных отделений и 9
полеводческих бригад было организовано 17 безнарядных
звеньев, в каждом из которых насчитывалось по 4 трактора, 5 комбайнов и набор
других необходимых машин.
Все это позволило сократить управленческий и
обслуживающий персонал в полеводстве со 132 до 2 человек. Если раньше в
зерновом хозяйстве на 55 тыс. гектарах пашни было занято 830 среднегодовых работников,
то при новой системе потребовалось всего 67 постоянных механизаторов и два
управленческих работника — управляющий (он же главный агроном) и
экономист-бухгалтер зернового отделения. Прежде на девяти токах работало, в
зависимости от количества зерна, 500 — 600 человек. После реорганизации в
совхозе было создано три механизированных тока, их обслуживали 12 человек.
Показатели
производства зерна механизированными звеньями в 1963 году по сравнению с 1962
годом представляются в следующем виде:
Валовой
сбор зерна в тоннах 3150 9204
Количество
средне годовых работников 202 29
Произведено
зерна на 1 рабочего
(в
центнерах) 156 3173
Заработная плата (тыс. руб.) 181 59
Как видно из таблицы, в 1963 году против 1962
года производство зерна выросло в 2,9 раза, механизированные звенья повысили
производительность труда в 20 раз. В 1964 году совхоз сдал государству более 1
млн. пудов хлеба — в два с лишним раза больше, чем в предыдущие годы.
Это — результат новой системы организации и
оплаты труда.
Рассмотрим
суть ее на практическом примере работы механизированного звена А. Феглера. Фактическая себестоимость центнера зерна здесь
равна 63 коп. За прошлые же пять лет себестоимость центнера зерна колебалась от
5 до 7 рублей. Высокая производительность труда дала возможность значительно
увеличить среднемесячные заработки членов звена. Механизатору А. Феглеру было начислено 350 рублей в месяц, а остальным
членам звена по 330 рублей каждому».
Так писал Иван Никифорович Худенко в декабре
1964 года в своей обстоятельной статье для газеты «Сельская жизнь». Через 10 лет он умрет в тюрьме, а через 24 года Сахаров назовет его
«предтечей перестройки», и та же газета «Сельская жизнь» пришлет в Алма-Ату
своих специальных корреспондентов, которые на месте подробнейшим образом изучат
все перипетии «дела», перечтут все 12 томов — и о результатах расскажут в статье
«Честь и жизнь Ивана Худенко», требуя не только реабилитации памяти того, «на
ком до сих пор стоит клеймо преступника», но и наказания тех, кто это
клеймо поставил...
Но пока до того еще далеко — до клейма, до
тюрьмы, до апреля 1985 года... Ивану Никифоровичу 47 лет, он в самом расцвете
сил — крепкий, полный, подвижный, горячий, лысая голова его блестит на солнце,
как дыня; в поле, среди разворотливых, улыбающихся
ему загорелых хлопцев, он чем-то напоминает
сечевика-запорожца... И не даром: родился поблизости от Запорожья, в Херсонской
губернии, в селе Музыковке, в крестьянской семье,
отец ходил в батраках, служил по найму... Родился же Иван Никифорович в 1917
году, то есть в том самом, когда брошенные большевиками лозунги «Земля —
крестьянам!», «Мир — народам!» и «Вся власть — Советам!», привели к победе
Октября.
И потом, когда слова эти были перечеркнуты «верным
ленинцем», а те, кто шел с Лениным, брошены в тюрьмы и расстреляны после мастерски,
театрально разыгранных «процессов», крестьянская мечта о своей земле продолжала
жить. Своя — отнюдь не всегда означало частная: и общинная — тоже была своя: и
обрабатываемая совместно, на добровольных, договорных кооперативных началах —
тоже; не своей она сделалась, когда появились жаждущие
командовать. Для них командовать и значило управлять. Они
считали землю — своей, крестьян — своими, государство, созданное миллионами,
трудом и кровью миллионов,— своим государством... Среди тех, кто с этим
не соглашался, был Иван Никифорович.
Худенко
мечтал, что бы все были сыты. И верил, что добиться этого можно только
свободным трудом свободных людей на свободной земле. Он не был парящим в горних
высях теории прекраснодушным мечтателем. Он был финансистом. Бухгалтером.
Экономистом.
В те самые годы, когда вся страна
рукоплескала челюскинцам, когда мальчишки бредили дрейфом на льдине у Северного
полюса и чкаловскими беспосадочными перелетами из одного полушария в другое,
крестьянский парнишка Ваня Худенко закончил кооперативный
техникум и, направленный на работу в совхоз, в семнадцать лет засел за
дебет-кредит. Потом была армия. Финская кампания. Отечественная война. И опять
— ничего романтического. Армия — не только всполохи «катюш», идущие в
наступление танки, армия — это еще и сложнейший, не допускающий осечек
хозяйственный механизм. Там, внутри этого механизма, набирался опыта лейтенант,
а к концу воинской службы, то есть к середине пятидесятых годов — всего лишь
капитан Худенко: других званий ему не присваивали, за плечами у него не было ни
института, ни академии — всего-навсего кооперативный техникум...
Дипломы давно заменили у нас талант, слова
«всеобщее обязательное» вытеснили слово «самородок»... Татьяна Гавриловна,
вдова Худенко, рассказывала мне: «Бывало, сидим, смотрим телевизор, вдруг
кто-то выступает по хозяйственным вопросам. Иван Никифорович
тут же за карандаш, все цифры запишет, пересчитает — и потом свое мнение шлет:
это, мол, верно, а это — неправда, вранье! Он цифры любил, только чтоб
честные... А если нечестные, так просто страдал!..»
И еще:
— Он непорядка не терпел... Говорил: добро у
нас под ногами валяется, а мы его топчем...
И еще:
— Дай человеку свободу,- говорит,- так он
горы своротит!.. Очень в свою систему верил. Только
через нее можно наше сельское хозяйство переменить, так считал...
Я
сидел у Татьяны Гавриловны, она успела отдохнуть после ночного дежурства и —
невысокая, крепенькая, с добрым, еще и сейчас красивым лицом — показывала мне
документы, вырезки, поила чаем с лимоном. По пути сюда прикапливал я, по
журналистской привычке, подробности, которые после, возможно, пригодятся.
Скажем, такая: дом, где жил Худенко и где по-прежнему живет его вдова,-
двухэтажный, с толстыми кирпичными стенами, старой алматинской
постройки,- в двух шагах, через дорогу, от дома, где жил Иван Петрович Шухов.
Близкие души, близкие судьбы, а теперь, к тому же оказывается, - и жили рядом...
Или такая «деталь»: около, рукой подать — школа № 120. В то лето, когда Иван
Никифорович уже сидел в тюрьме, в Алма-Ате проходил громкий, взволновавший весь
город процесс: ученики этой школы обвинялись в убийстве. Суд оправдал ребят.
Однако по ходу расследования не у меня одного возникло немало тревожных,
безответных тогда вопросов, связанных с молодежью, настроениями, с которыми
выходила она из стен школы в большой мир... Но разве не в этом «большом мире» в
то именно время разворачивалась драма Худенко?.. Можно не видеть огня, но
слышать запах гари. Ребята чутко ловили эту гарь. Где горит, что горит — они не
знали, но запах, от которого не было спасенья (разве что дышать перестать!),
сигнализировал: горит, горит!..
Я читал поблекшие листки с написанной от
руки автобиографией Ивана Никифоровича, предназначенной для каких-то служебных
нужд, читал и совершенно потрясающий, перевернувший мне душу «документ», хотя
тут бы нужно приискать другое слово, но об этом позже... А сам все думал:
отчего?.. Да, происхождение... Профессиональные знания... Стечение
обстоятельств... И все-таки — отчего именно он, Иван Никифорович Худенко?..
И
вот, когда я уже прощался с хозяйкой, в прихожей, у вешалки, я что-то брякнул
такое — о квартире, уюте, и Татьяна Гавриловна, окинув потеплевшим взглядом
скромное, немного старомодное убранство комнаты, видное сквозь распахнутую
дверь, сказала:
— Мы тут, в этом доме, с 1957 года, как в
Алма-Ату приехали. Ивана Никифоровича в Министерство сельского хозяйства
пригласили, вот и дали — на первое время, однокомнатную...
А год спустя предложили другую, на улице Ауэзова, только-только дом построили. Пошли посмотреть —
что же, хорошая квартира: две комнаты изолированные, кухня... Как раз для нашей
семьи, мы вчетвером, с сыновьями, жили — чего еще хотеть?.. А
возвращаемся, к своему дому подходим, а у нас внизу, может, заметили —
подвальный этаж, там сейчас какие-то конторы располагаются, а тогда — люди
жили: керогазы, пеленки, дышать нечем, детишки один на другом — в окошки
выглядывают, глазенки вровень с тротуаром... Иван Никифорович
посмотрел-посмотрел на этих детишек и говорит: — Не нужно нам другой квартиры,
и в этой проживем. А то - перед людьми будет совестно...— Так вот и прожили все
годы, отсюда его и забрали...
И в этом, думаю я, главное: ему было бы
совестно, проживи он свою жизнь иначе. Совестно... Все остальное — потом...
Вначале была СОВЕСТЬ.
И потому на пятом десятке лет, то есть как раз в то время, когда
настает момент золотого равновесия между «могу» и «хочу» и уже никто не
бросается, как в юности, очертя голову, в рискованные предприятия, не имея
солидной гарантии успеха, - выйдя на гражданку с отличным послужным списком,
будучи директором крупного совхоза, имея отличную репутацию плюс немалую
зарплату, Иван Никифорович Худенко бросает вызов существующей системе
хозяйствования, государственной структуре, привычному шаблону
мысли.
В процессе эксперимента было доказано, что на
той же земле, теми же руками, с той же техникой можно поднять
производительность труда не на несколько процентов, не в полтора или даже в два раза — в 20 раз! — в
расчете на одного работающего.
Чудо?..
Еще бы!
Хотя — какое же чудо, если все как было, так
и осталось: земля, люди, механизмы... Все, кроме организации труда! А ведь в
основание предложенного Худенко безнарядно-звеньевого
метода положен попросту здравый смысл — и ничего больше! И если уж о чуде, так
подлинное чудо (от слова — «чудовищно»!) — существование той системы труда,
которая столько лет сдерживала развитие нашего сельского хозяйства, да что там
- сдерживала: и сейчас, в 1988 году, продолжает держать его на уровне 15 % производительности
сельского хозяйства в США!..
Простой здравый смысл (вообще-то вещь
редчайшая!) приводит к тому, что в хозяйстве Худенко из 132 «управляющих и
проверяющих» лишними оказываются... 130! Заменить работу 132 человек сумели 2
человека! Точнее — не заменить, а во много раз улучшить, поскольку не 132, а
именно 2 человека (управляющий, он же главный агроном, и экономист-бухгалтер)
позволили хозяйству стремительно прогрессировать! И в том ли дело, что один
человек оказался богатырем, способным выполнить работу семидесяти пяти? Да нет
же: просто этот один работал, а семьдесят пять — имитировали работу и за это
получали оклады, распоряжались, командовали — воплощали в миниатюре
административно-командную систему, как станут ее называть много позже... И эта
система отомстила Худенко: не он, а она его одолела.
Я специально взял только два аспекта в
богатейшем опыте совхозного эксперимента, прикрытого скоропалительно, когда от
роду ему исполнилось год с немногим: производительность труда и сокращение
управленческого аппарата. Этого достаточно, чтобы явным стало, как близка затеянная
Худенко «перестройка» — нашей, нынешней!
В самом деле: «Наши современные арендные
отношения полностью вобрали в себя методику Худенко. Его идеи — это самоуправление,
выборность руководителей всех производственных звеньев, кардинальное изменение
условий оплаты труда, отказ от громоздкой системы планирования и учета, резкое
снижение численности занятых в сельском хозяйстве работников за счет роста
производительности труда. Вот в чем суть новаций И.Худенко»,—
так связывал председатель Госагропрома Казахской ССР Э. Г. Гукасов
эксперимент в Илийском совхозе четвертьвековой давности
и то, что только-только входит в нынешнюю «перестроечную» практику.
Но когда еще только вызревали планы нашей
перестройки, сдается мне, многое казалось куда более легким и достижимым...
Вероятно, с Худенко было так же.
«По данным ЦСУ СССР, в сельском хозяйстве
числится основных производственных фондов на 60 млрд. рублей, а людей занято 40
млн. человек. При новой организации производства потребуется 7 млн. человек, а
основных фондов — на 32 млрд. руб.
В настоящее время государство вынуждено
строить жилища и культурно-бытовые объекты на 40 млн. человек вместо 7 млн. Но
так как все это невозможно сделать за короткий срок, то почти все 40 млн.
тружеников сельского хозяйства живут еще в примитивных условиях. Если бы ежегодно
отпускаемые на эти цели средства использовать для 7 млн. человек, то они,
будучи заинтересованы в производстве продукции, производили бы на 197 миллиардов рублей (сейчас производится на 47 млрд. руб.),
или в четыре раза больше. Люди жили бы в культурных условиях, а государство
ежегодно получало бы чистой прибыли 170 млрд. рублей, вместо 38 млрд. рублей,
получаемых в настоящее время», — так писал Иван Никифорович Худенко в 1964
году.
Но не зря из века в век, из десятилетия в
десятилетие порхает из уст в уста стишок:
Сочиняли на бумаге,
Да забыли про овраги,
А по ним ходить...
И хотя Иван Никифорович меньше всего напоминал
сочинителя-прожектера, оврагов оказалось неисчислимое количество.
В
1964 году, когда беспокойный, неуравновешенный Никита Сергеевич Хрущев «по
состоянию здоровья» переходит в разряд пенсионеров («союзного значения»), а его
место занимает спокойный, уравновешенный Леонид Ильич, эксперимент в Илийском
совхозе закрывают.
Три
года спустя Худенко добивается того, что ему дают возможность продолжить
эксперимент — в Акчи. Теперь это уже эксперимент в «чистом виде»: для проверки
и отработки методики Худенко создается «Опытное хозяйство по производству
витаминной травяной муки».
В 1969 году «Литературная газета»
выступает со статьей В. Кокашинского:
производительность труда в Акчи в шесть раз, а заработки рабочих — в три раза
выше, чем в среднем по совхозам республики.
Статью перепечатывает югославская
«Борба» — под заголовком: «Тайна экономического чуда
- в казахстанском совхозе».
А
в 1970 году эксперимент закрывают. Да как!
«Это
было похоже на разбойное нападение. В середине дня наряд конной милиции окружил
наш завод по производству травяной муки. Людей в буквальном смысле слова
стаскивали с тракторов, отгоняли от работавших на заводе агрегатов. Со стороны
могло показаться, что идет облава на крупных преступников... А ведь мы начинали
свое дело в пустыне, на голом месте. Под палящими лучами солнца, в клубах пыли
прокладывали дороги, тянули линии электропередач, а наши жены, старшие дети в
это время сами, хозспособом, строили дома. Какое сердце могло выдержать
такое...» — вспоминает участник того эксперимента В. Филатов.
В
1971 году «Литературная газета» послала в Алма-Ату своих корреспондентов,
специалистов в области экономики и финансов, и в Союзе писателей Казахстана, в
просторном кабинете первого секретаря собрался «круглый стол», на котором — в
первый и последний раз — мне довелось увидеть Худенко.
Собственно,
никакого круглого стола и в помине не было, стол был прямоугольный, длинный,
полированный...И походил не на стол, а на баррикаду.
По одну его сторону сидели Худенко и его товарищи — Филатов, Хван, Ильян, кто-то еще, по другую — работники министерства, ЦСУ,
сельхозуправления. По одну сторону на краю стола лежали крепкие, в буграх и
мозолях руки с коротко подстриженными, выпуклыми ногтями — мужичьи
руки, желавшие одного — работы, просившие об одном — чтоб не мешали... По другую — бледные, анемичные руки чиновников, не способные
работать, но способные мешать...
Так
мне казалось: по одну сторону, по другую сторону... Многое было тогда не
известно, факты воспринимались разрозненно, не связывались между собой. Я не
знал, что
А.
Елеманов, зам.министра сельского хозяйства республики,
обращаясь в ЦК КПСС по поводу Опытного хозяйства в Акчи, озаглавил свое письмо
так: «Об узаконении экспериментов, открывающих тайну души земледельца». До чего
странный, необычный для министерских кабинетов словарь... Не знал я и о том,
что в преддверии смерти из больницы писал он в ЦК Компартии Казахстана и Совет
Министров: «До излечения от болезни я лишен возможности лично информировать Вас
о том, что эксперимент в Опытном хозяйстве... дал положительные результаты —
производительность труда опережает рост заработной платы, рентабельность тоже
выше, чем у соседей и в целом по совхозам республики. Поскольку
некоторые руководящие работники МСХ заставляют подчиненных людей, вопреки
здравому смыслу, нормальные цифры превращать в порочащие эксперимент материалы,
прошу составить объективную справку... и все материалы рассмотреть в сельхозотделе ЦК КП Казахстана или Совете Министров
Казахской ССР»...
А. Елеманова, доктора сельскохозяйственных
наук, не было за «круглым столом», он умер годом раньше. Но как бы
присутствовал незримо здесь, рядом с Худенко. И там же, рядом были москвичи В.
Белкин, В. Переведенцев, В. Ивантер из «Литературки»,
и солидарные с ними журналисты «Правды», «Известий», «Комсомолки», «Сельской
жизни», чье физическое отсутствие вполне компенсировалось хорошо известными
публикациями. Все многострадальное наше сельское хозяйство, великое множество
занятых в нем людей — все они тоже как бы присутствовали здесь, и что уж
говорить о нашей писательской братии: не вникая в доступные лишь специалистам
детали, все мы были, ясно же, за Худенко!..
Возникла
дискуссия, длилась она три часа. Аким Тарази, тогда
еще молодой писатель, собкор «Литературки», выступая, сказал: «Если бы все речи
записать на магнитофон, получилась бы захватывающая пьеса, где не надо изменять
ни единого слова, ни единой запятой...»
И
он написал пьесу. И ее вскоре опубликовал журнал «Театр». И поставил Казахский
академический театр... Это была сатира, в которой косвенно, подобно далекому
эху, присутствовали намеки на историю Худеико,
развернувшуюся вокруг эксперимента борьбу...
Пьеса
прошла в театре один единственный раз. На другой день после премьеры Ивана
Никифоровича арестовали.
Соединение
двух этих фактов может показаться простым совпадением, если не учитывать, что
после закрытия эксперимента в Акчи по приказу министра сельского хозяйства
республики материалы против Худенко передали в Прокуратуру, а его самого
исключили из партии. И что после «Круглого стола» посланцы «Литературки»,
составив «памятную записку» в защиту Худенко, добились приема на самом высоком
республиканском уровне, но в ответ на свои основанные на точных цифрах аргументы
услышали:
—
Худенко экспериментировал у нас в двух хозяйствах, когда я был секретарем
Целиноградского обкома. Устроил такую безработицу! Еле от него избавились! —
так сказал Председатель Президиума Верховного Совета Казахской ССР С. Б. Ниязбеков.
—
Это дело у всех навязло в зубах! Худенко развалил хозяйство. Он и его люди —
жулики и алкаши.— Так сказал Ю. Бурлаков, зав. сельхозотделом
ЦК партии республики. Так,
пользуясь тогдашними дневниковыми записями, восстанавливают ныне детали того
давнишнего визита В.Белкин и В. Переведенцев («ЛГ», I.IV.87).
Так
ни с чем вернулись они в Москву, где, как говорилось раньше, Первым Лицом — уже
не республики, а всего государства — об эксперименте Худенко было сказано,
будто на камне вырублено: «Дело преждевременное».
Но
в жизни, как в пьесе, за спуском или падением следует подъем, взлёт. И если в
партии, несмотря на все попытки Ивана Никифоровича, его так и не восстановили,
то Прокуратура СССР в ответ на его жалобу сообщила:
«Дело производством прекращено за отсутствием
состава преступления» (пра-вда,
в ожидании ответа прошло почти два года). И научная общественность в Москве и
Новосибирске аплодировала Ивану Никифоровичу — он туда ездил по приглашению,
выступал с лекциями, докладами. Помимо Москвы и Академгородка Иван Никифорович
побывал в Таллинне, где Эстонская Академия наук оказала ему радушный прием, его
приветствовали в Перми... Академики Аганбегян и Заславская
хлопотали за Худенко, доказывали важность его эксперимента...
Несмотря
ни на что, он не сдавался.
Не
каялся в несуществующих грехах. Не просил прощения...
Такого
не прощают.
Да
еще и насмешливая, сатирическая пьеса Акима Тарази
плеснула масла в огонь...
Спустя два года после разгрома эксперимента в
Акчи, после двухлетней травли, клеветы, ложных обвинений, после прекращения
Прокуратурой СССР «дела» Худенко за отсутствием состава преступления, Иван Никифорович
вместе с участниками эксперимента обращаются в суд по поводу выплаты им денег,
которые они честно заработали, но так и не получили. Суд признает законность
иска, банк принимает документы к оплате... Но ни Худенко, ни его товарищи не
получают ни гроша. Худенко, Филатов и Ли оказываются
на скамье подсудимых. «Ликвидировав без всяких на то оснований хозяйство,
Минсельхоз не имел юридического права изъять его гербовую печать. И она
осталась у руководителей уже не существующего совхоза. Конечно, им не следовало
бы скреплять этой печатью свой иск о выплате компенсации. Но они это сделали.
Положительного решения народного суда по этому иску ответчики, как оказалось, ждали с большим нетерпением, чем истцы...»
(«ЛГ», I.IV.87).
Что
ж, Тухачевский — «германский шпион», Анна Ахматова — «монахиня и блудница»,
Худенко — «уголовник»... Разный почерк, разные перья, слова, только чернила
одни и те же: кровь...
За
полтора месяца до смерти, в тюрьме, Худенко написал письмо, копию с которого
показала мне Татьяна Гавриловна:
ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО
Министру
иностранных дел СССР Громыко А. А. Копия: редакциям газет
и журналов, ученым АН СССР, писателям, друзьям и знакомым.
Около
15 лет газеты и журналы пишут, что в проводившихся мною с ведома ЦК КПСС экспериментах заложено рациональное зерно. Югославская «Борба» перепечатала статью «Литгазеты»
за 21 мая
Истинные результаты эксперимента установлены учеными АН СССР и
опубликованы в № 1 журнала «Наш современник» (статья В. Переведенцева
«Для всех и каждого», глава: «Итоги одного
эксперимента»).
Я
сделал все, чтобы с помощью Советского
Правосудия раскрыть тайну экономического чуда, но Прокуратура СССР добилась
незаконного осуждения меня, а также Филатова и Ли —
участников эксперимента, когда мы потребовали через суд произвести с нами
расчет по зарплате по методике опыта, надеясь при этом разоблачить в суде
противников эксперимента, фальсифицировавших его итоги. Поддержали этот план в
министерстве юстиции СССР, но под давлением Прокуратуры Минюст отказался от
нас.
Мало
того, что нам не дали собственных денег и осудили нас за подачу иска — у нас
конфисковали личное имущество, хотя мы не только не нанесли ущерба государству,
но и никак не могли (через суд!!!) этого сделать. Нам нахально,—
как заявил в суде адвокат Козлов: без наличия состава преступления,—
инкриминировали подделку документов и покушение на хищение государственных
средств в особо крупных размерах, хотя мы подали в суд документы, содержавшие
чистую правду.
В
соответствии с Декларацией прав человека прошу Вас, а также общественность
посодействовать решению вопроса путем разбора дела в новом судебном заседании в
Верховном суде СССР, ибо на этом форуме мы раскроем, наконец, тайну
экономического чуда и «чудес» фальсификации.
История
эксперимента и его суть в Приложении на 3-х страницах.
Автор безнарядно-звеньевой
системы организации труда, И. ХУДЕНКО. 24 сентября
Дальнейшая
судьба этого письма мне не известна. Да и какое значение она имеет?..
Из
газеты «Сельская жизнь» за ноябрь
«Кризис
наступил внезапно. Иван Никифорович приподнялся на своей жесткой металлической
койке, едва слышно произнес: «Вот и все...» — глотнул судорожно воздух и упал
на подушку. Врач констатировал сердечно-легочную недостаточность».
Это
случилось не в 1932, не в 1937, не в 1949, не в 1953. Год стоял 1974, 12
ноября.
И
вот я сижу, разговариваю с Татьяной Гавриловной. Золотым ободком светится в
стакане колесико лимона. Во всю стену темным гранатовым огнем рдеет купленный
когда-то в Монголии ковер — там служил Иван Никифорович, прокладывал дороги.
Тихо бормочет старенький черно-белый телевизор, сквозь приглушенный звук
пробиваются слова об арендном подряде на селе — еще новинке, но мало-помалу
входящей в быт. Домашним, семейным веет от мягких, округлых очертаний лица
Татьяны Гавриловны, от ее рассказа о сыновьях,— один из них живет в Риге, другой
в Алма-Ате,— об Иване Никифоровиче, с которым познакомилась она в армии, в
сорок третьем. Он был лейтенантом, она — операционной сестрой в военном
госпитале. Родом Татьяна Гавриловна тоже из крестьянской семьи, которая жила
под Полтавой, потом перебралась в Сибирь, потом — ближе к дорогим сердцу местам
- на Кубань. А жилось и там — до войны — трудно: на пятерых братьев — трое брючат, один другого ждет, бывало, дома, чтоб переодеться
да в школу бежать, в свою смену...
Мягкий
говор, неспешная, плавная речь... Но журналистика — жестокая штука, порой —
безжалостная.
— Татьяна Гавриловна,— говорю я,— в жизни
обычно женщина бывает — не то чтобы умнее, но — мудрее мужчины, она инстинктом
издали чует опасность... Вы ведь видели, что происходит... Отговаривали вы Ивана
Никифоровича? Пытались уберечь?..
— А как же... Говорила, и много раз: если тебе
поддержки от начальства нет — оставь свои затеи, никакого толку не добьешься! А
он: «Все равно буду продолжать! Потому как в одном спасенье — в моей системе!..»
В
том-то и дело, что это была не частность, не какое-то единичное усовершенствование
— система. То, чего добивался, о чем мечтал Иван Никифорович, включало многое.
Увеличение производительности труда — и рост зарплаты, количества товаров,
снижение их себестоимости. Появление «лишних рук» на практике означало:
благодаря возросшему заработку мужа и социальным ассигнованиям женщина в
отдельные периоды жизни может посвящать себя дому, воспитанию детей. Система
предусматривала роспуск армии контролеров, понукателей.
Прямую заинтересованность управляющих — не в расположении начальства, а конечных
результатах общего труда. В оздоровлении морали, возвращении общества к естественным
для социализма нормам отношений между людьми, поскольку единственной мерой,
масштабом человеческой личности станет труд.
Это была система, центром которой был человек
свободный. Но чтобы понять, а главное — на практике утвердить идеи Худенко,
нужно было новое мышление.
Он
был его предтечей, «одним из...» Одним из тех, кто
приходит слишком рано («преждевременно», по терминологии эпохи застоя) и кому,
в соответствии с обычаями и нравами, то, как Иоанну Крестителю рубят голову, то
всаживают без суда и следствия в застенке пулю, то — по судебному приговору —
предоставляют право умирать в лагере или тюрьме... Это случается прежде, чем
приходит их, а вместе с тем и наше время… Но кто
знает, возможно, без них оно не пришло бы никогда…
На
материале Нины Савицкой «Честь и жизнь Ивана Худенко», опубликованном «Сельской
жизнью», размашисто синим карандашом поперек разворота
крупными буквами начертано «Немедленно доложить мне. Михаил Горбачев».
20
ноября