А.Фетисов

 

 

3. ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА

 

 

 

 

 

Не литература, а только печатная бумага.

                                        Д.И. Писарев

 

                                                  

  

 

 

 

 

 

 В несоответствии состояния художественной литературы требованиям народа нас убеждают как более или менее заметные произведения, так и материалы съездов писателей  и, в частности,  прошедшего недавно четвёртого съезда. Поскольку наша оценка решительно расходится с общепринятой, мы скажем несколько слов о наших критериях оценки.

   

Мы не можем сравнивать литературный «урожай» ни с уровнем прошлого года (это тоже низкий «урожай»), ни с так называемым мировым уровнем – это уровень маразма. Здесь нельзя буквально понимать лозунг «Догнать и перегнать!». Перегнать..? Если говорить о сравнении, то мы ограничимся тремя уровнями. Первое – традиционным, то есть, уровнем русской классической литературы. Второе – уровнем двадцатых-тридцатых годов, периода, когда в стране ещё не господствовал покоритель природы. И третье – тем уровнем, который необходим для победы в развернувшейся борьбе за умы и души людей. Помня об этих критериях оценки, мы не хотим отвлекаться на обсуждение деталей. Естественно, что при таких критериях мы решительно разойдёмся в оценках произведений литературы с главными докладчиками на съезде Марковым и Дудиным. Почти по любому произведению наши оценки будут иные.

   

Марков высоко оценил «Иду на грозу» Гранина. Мы считаем это произведение «талантливым».

 

 Сноска. Но здесь и далее под словом «талантливый» мы будем вкладывать его истинный смысл –  денежный: «талант» - значит деньги.

 

  

 Так вот, произведение Гранина «Иду на грозу», мы считаем, даёт совершенно искажённое представление о современной науке. Гранин хочет показать представителей современной формальной науки вроде академика Данкевича - «героями нашего времени». Тогда как это всего лишь учёные троглодиты, которые наносят народу, конечно, неумышленно, больший вред, нежели все пьяницы, рвачи, хулиганы и их  поступки, вместе взятые. Современный учёный – вовсе не творец, как думает и изображает Гранин, а тем более, не созидатель, а узкий специалист по косвенному пути, в лучшем случае – обыкновенный ремесленник. Наученный  к тому же предаваться всё более и более диким абстракциям и доказывать неизбежность странного мира. Современный учёный абсолютно лишён возможности и способности заниматься  реальным творчеством. А что касается созидания, то он его вовсе не понимает.

    

Формальная наука – вовсе не такая безобидная вещь, какой кажется, и не передовой край коммунистического строительства, как наивно полагает Гранин. Подобно всем учёным, Гранин спутал умение учёных рассуждать с умением правильно мыслить – а это две совершенно разные вещи. Ленин ещё 60 лет назад  писал, что физика […] родит диалектический материализм. Физика не только не родила эту единую диалектику, но и не осознала эту задачу. Книга Гранина, написанная с самой благой целью, объективно оказалась вредной, препятствующей преодолению  самого дикого и нелепого предрассудка современности, внушение массам почтения перед шаманами формальной науки. Мы говорим здесь не о науке вообще, как будут считать наши оппоненты, а именно о старой формальной науке, задающей тон во всех Академиях мира.

 

 Мы совсем иначе относимся к новой диалектической, системной науке, но этой новой науки нет ещё у данкевичей и нет у граниных. И эти недостаточные знания свойственны почти всем другим произведениям более-менее социального плана.  Гранин ошибочно наделяет отрицательных персонажей осознанностью своих действий. В итоге получается, что академик Денисов и другие отрицательные персонажи представляют собой сознательных прохиндеев и врагов советской власти. Между тем в действительности прохиндей в наших условиях – это прохиндей поневоле.  Это в принципе честный человек, оставшийся в прохиндеях из-за неясности пути, из-за того, что в науке, как и во всей стране, не был создан ленинский порядок «некуда деться и некуда уклониться». Одним словом, из-за старого мировоззрения интеллигенции. Но Денисов также мало в этом виноват, как и сам Гранин, которому, как это видно из его произведений, не довелось встретить в своей жизни ленинцев.

 

    

Также мало можно согласиться с оценкой Марковым образов хозяйственных и партийных руководителей – Валуева, Денисова, Артамонова, Литвинова и других. Борис Полевой, сталкивая на «диком бреге» честного коммуниста, руководителя стройки крупных гидроэлектростанций Литвинова, с проходимцем и интриганом Путиным, пусть ему даже специально человечность вычищена. Симпатия автора и критики целиком на стороне Литвинова, строителя с большим стажем, успевшего оставить уже не один «шрамчик» на карте страны. Мы уверены, что совсем недалеко время, когда Борису Полевому придётся краснеть за выбор героя своего романа. Народ уже осознаёт ненормальный характер методов строительства, уродующего не «шрамчиками», а глубокими и незаживающими ранами облик нашей страны. Очень скоро этих героев будут выводить на Лобное место на Красной площади и всенародно жаловать парой розог за каждый оставленный ими «шрамчик». Вот вам ещё один пример, показывающий безусловную правильность мысли Салтыкова-Щедрина, приведенной в качестве эпиграфа нашего письма. Певец старого мировоззрения Борис Полевой делает положительным персонажем «честного коммуниста», а в действительности духовного кастрата Литвинова, который  по «честному» невежеству наносит стране больше вреда, чем легион проходимцев Путиных.

    

Несколько слов о жизни Фёдора Кузькина – [героя повести] Можаева, так не понравившегося  Маркову. Недостаток этой повести, рассказывающей о тяжёлой жизни колхозников в пятидесятые годы и о том, как русский мужик Кузькин, живой носитель народного характера (недаром прозванный «Живым»), находит выход из самых безвыходных положений, Марков видит в традиционном характере повествования. Марков забыл известное высказывание, кажется, Чернышевского, о том, что какие бы смешные, нелепые ситуации не выдумывала обличительная литература, в жизни всё-таки обязательно возникнут моменты, превосходящие по своей нелепости любые фантазии литераторов. Нет, недостатки  повести Можаева совсем в другом: в непонимании им самим и его героями характера советской власти. Фёдор Кузькин – это демобилизованный Василий Тёркин, только не на том, а на этом свете. Это мужик, прошедший школу войны, твёрдо знающий, что есть на свете советская власть, правда и умеющий пользоваться этой властью, находить её для защиты своих интересов от притеснений маслюковых и виденковых.  Но у Можаева это умеет только Кузькин, а дед Филат, Митька Губанов и вообще тракторное отделение не умеют. Кузькин завоёвывает Советскую власть не в Октябре 17 года, а ежедневно. А другие, притесняемые - молча сносят притеснения.

    

Почему же Можаев и большинство его персонажей не понимают подлинно народного характера советской власти? Мы не знакомы лично с Можаевым, поэтому можем на этот вопрос ответить лишь предположительно, - лишь на основе авторского отношения к своим героям. Истина, видимо, в том, что Можаев не знает русского человека и той крестьянской общины, где он складывается, не понимает того, что советская власть – развитие и распространение власти мира, отношения общины на всю страну в условиях, когда гнёт эксплуататоров над народом ликвидируется. Можаев не понял этого, а потому он спутал, поэтому полностью сходится со своим критиком Марковым [в смешении]  проведенной  у нас   коллективизации сельского хозяйства с ленинским планом кооперирования всей России. Но это беда не одного Можаева. Уже  наступает время, когда и эта путаница будет понята, безвозвратно уйдёт в прошлое. А ленинская идея кооперирования всей России найдёт себе полное, правильное осуществление.

 

Зацепки для прохиндеев. По Можаеву - матюковы  и губенковы - это хитрые агенты американского империализма, хитростью проникшие на высокие должности, чтобы развалить колхозы Степановского  района. Нет, они не злостные и не  сознательные враги Советской власти, которые лидируют в передовых колхозах своего района  ради сохранения личных выгод и привилегий. Они – такие же жертвы непонимания, невежества, в вопросах кооперирования, как и сами Можаев и Марков.

  

 Два слова о Солженицыне. И художественные произведения, и письмо к съезду незримо витают в некоторой части нашей литературы. Мы высоко ценим редкий художественный дар - не талант, а дар – Солженицына, и сожалеем о его неудачной односторонней направленности. Солженицын, пожалуй, последний «классик» литературы эпохи покорителя природы и человека. Мы убеждены в том, что образы Ивана Денисовича Шухова, бабки Матрёны и лейтенанта Зотова будут изучаться в школах, как сейчас изучаются образы Онегина и Давыдова. Но в то же время мы утверждаем, что этими образами вообще замыкается ряд художественных типов, выработанных русской литературой. В ней прошли дворяне, прошли разночинцы, прошли крестьяне и рабочие дореволюционной России, прошли рабочие и крестьяне периода индустриализации и коллективизации, прошли воины-защитники и даже воины-освободители. Все эти люди могли быть  героями жизни и героями литературы в прошлом. Но сегодняшней частичный человек героем быть не может. Он может теперь стать типом для патологии, но не для литературы как для человековедения. Поиски героев современности в сфере деятельности частичного человека, который работает, но не трудится, страдает, но не созидает, знает, но не понимает, могут быть  же такими же быть сложными, как изобретение вечного двигателя.

   

Но о Солженицыне нельзя писать только как о художнике. Что касается высказанного им требования уничтожения цензуры, предоставления писателям полной свободы творчества и права высказывать «опережающие суждения о нравственной жизни человека и общества, по-своему видеть наши социальные проблемы или исторический опыт, так глубоко выстраданный в нашей стране, назревшую народную мысль, могущую своевременно и целительно повлиять на развитие общественного сознания».

   

Одному из авторов настоящего письма уже пришлось подробно отвечать на эти требования Солженицына. Здесь же мы ограничимся кратким замечанием. Требования Солженицына несостоятельны потому, что в истории советской литературы не было ещё случая, чтобы в художественном произведении было высказано «опережающее» жизнь суждение. Таких произведений в целом мире запрещать не приходилось по той простой причине, что их просто не было. Значит, цензура направлена вовсе не против произведений с «опережающими» суждениями, а против произведений, которые, по-видимому, тянут нас назад или вбок, во всяком случае, «не туда». Примеры же, которые приводит Солженицын, бьют его самого и только подтверждают нашу точку зрения. Солженицын пишет, что были писатели двадцатых годов - Пермяк, Мандельштам и писатели послевоенных лет – сам Солженицын, которые указывали на зарождение культа или критиковали Сталина. Однако их заглушили вместо того, чтобы к ним прислушаться. Но это полное непонимание и искажение истории в сравнении с действительностью.

   

 Действительно, в двадцатые годы Троцкий, Зиновьев, Каменев и другие вели в партии, а мандельштамы и пермяки - в литературе борьбу против Сталина. Но мы совершенно определённо утверждаем, что если бы Троцкому, Зиновьеву, Каменеву удалось всё-таки выжить и отстранить Сталина от руководства партией и страной, советская власть в нашей стране, все завоевания Октябрьской революции были бы полностью утрачены. Это не означает, что Иосиф Виссарионович Сталин нашёл кратчайший путь к коммунизму – вовсе нет. Сталин как раз этого кратчайшего пути не знал. Но он и не предлагал, как это делали Троцкий, Бухарин идти назад к капитализму. Тогда в руководстве нашей партии не нашлось человека, который прописал бы ясное понимание коммунизма, прежде всего с учётом особенностей многоукладной старой России, как это делал Ленин. Иосиф Виссарионович Сталин лучше других понимал идеи Ленина, но он понимал их не до конца. Поэтому у него были и ошибки, но это совсем не те ошибки, которые приписывала ему интеллигенция […]  и даже партийный обыватель – создатель культа. Не Сталин создал культ личности, не Сталин организовал массовые репрессии, и не Сталин был виноват в неудачном начале  Великой Отечественной войны. За всё это должны нести ответственность люди, воплощавшие в чистом виде старое отжившее мировоззрение. Люди, которых много особенно среди интеллигенции по сей день.

 

Правда о Сталине ещё не высказана нашему народу. Вместо неё преподносили две полуправды. Одна – розовая,  теми, кто раздувал культ Сталина, а раздувал культ Сталина не народ, а сама интеллигенция. Другая – чёрная, теми, кто «разоблачал» этот культ, обливал помоями себя и весь героический путь нашего народа –  это также  вина интеллигенции.

 

  

 Наша речь не о Сталине, а о творениях Солженицына. Иосиф Виссарионович был умный человек, мудрый человек, но он не был до конца диалектиком, таким как Ленин. И потому не понимал до конца коммунизма. Спрашивается: за это ли критиковали его пермяки и мандельштамы? Если за это, и если они при этом предлагали нового, более правильного понимания, то мы готовы поставить им памятники за войну против цензуры и за сегодняшние произведения. Если же не за это, если они не предлагали более правильного понимания, то мы должны отнести их к самым обыкновенным дезорганизаторам и болтунам, каких много и по сей день, и признать полезность цензуры, не позволяющей их болтовне и дезорганизаторским действиям распространяться  в массах. Возьмётся ли Солженицын утверждать, что пермяки и мандельштамы выработали тогда более высокое понимание коммунизма, чем то, которое было у Сталина? А если не возьмётся, то какова же цена его требованиям свободы печати для них? Мы советуем всем приверженцам свободы печати внимательно вдуматься в смысл того высказывания Чернышевского о господах просвещателях публики, которое мы выбрали в качестве эпиграфа. Наша публика, особенно образованная, интеллигентная, в вопросах понимания находится сейчас в состоянии полупомешательства. Поэтому давать свободу новоявленным господам-просвещателям, могущим создавать лишь только чепуху, может лишь тот, кому наплевать на весь народ и завоевания Октябрьской революции. Мы, во всяком случае, никогда не согласимся на такую свободу, но мы стоим за полную свободу слова и печати при условии свободы критики высказываемого и печатаемого просвещателями, со стороны людей, понимающих  […] ленинцев, обладающих правильным мировоззрением.

   

Цензура над художественной литературой существует у нас только по вине самих писателей, не усвоивших нового понимания и мировоззрения и лишь отчасти по вине цензоров, также не владеющих новым пониманием и мировоззрением. Будь новое понимание и мировоззрение хотя бы у цензоров, любую дичь господ  просвещателей можно было бы  печатать, но с  разбором её с правильных позиций в предисловиях или послесловиях, как это делается, но неудачно, при издании произведений буржуазных авторов.

  

 Мы предвидим благородное негодование Марковых, Дудиных и иже с ними писателей, а быть может, даже и цензоров: [как это так], разве мы не обладаем правильным марксистско-ленинским мировоззрением и не требуем того, чтобы каждый писатель вооружился этим единственно правильным мировоззрением? Вот в том-то и дело, - ответим мы, - что вы ничего не понимаете в происходящих в мире событиях. «Марксистским» пониманием, быть может, вы и обладаете, а вот ленинским пониманием и мировоззрением вы не обладаете. На самом деле есть только одно подлинно научное мировоззрение – ленинское, основанное на разуме и отношениях правды и справедливости. И ему противостоит сейчас, прежде всего, «марксистское» мировоззрение, основанное на рассудке и отношениях экономизма. Пока понимание последнего положения отсутствовало, можно было пробавляться эклектической нищенской похлёбкой – «марксистским» мировоззрением. А в области культуры могли подвизаться эклектики, дезорганизаторы, формалисты - но все разные непорядочные, неприличные существа. Но когда в этот вопрос сама жизнь вносит ясность, хаос начинает исчезать. Любители ловить рыбу в мутной воде вскоре могут остаться не у дел, потому что и Марков, и Дудин и вообще каждый человек должен уметь видеть, за кого он - за Ленина, разум, правду, справедливость и народ или за «маркса», за рассудок и только за экономизм. […]

   

Теперь несколько слов о Шолохове – его рассказе «Судьба человека», появление которого, по мнению Маркова, имело принципиальное значение для нашей литературы. Мы, авторы настоящего письма - все поклонники литературного таланта Шолохова и считаем рассказ «Судьба человека» произведением высокохудожественным. Что же касается принципиального значения этого рассказа, то мы видим его в совсем ином свете, чем видит Марков.

 

При всём нашем уважении к Шолохову и к тем, кто подобно Андрею  Соколову ценой безмерных жертв и страданий отстоял нашу Родину, мы всё же утверждаем, что Соколов - полный хозяин театра  семейной жизни и песчинка жизни общественной, забрасываемого  ураганами невиданной силы, истинное происхождение которых ему неизвестно и на которые он, кроме как честным исполнением своего рабочего и солдатского дела, повлиять никак не может. Это храбрый и сильный духом винтик несравненно  глубже и более сильный духом человек, нежели интеллигентный индивид, стоящий по своим нравственным качествам неизмеримо выше, но не обладающий правильным пониманием мира и в этом отношении далеко уступающий не только Давыдову или Нагульнову, но и Майданникову или  Шалому. Здесь и весь сегодняшний Шолохов совсем не то, что ранний Шолохов не только в смысле техники и художественных средств, но и в отношении понимания и мировоззрения. Вторая книга «Поднятой целины» связана с первой только формальным единством персонажей, времени и места действия. По существу это два разных произведения, совсем по-разному смотрящих на мир. Безнадежно устарелые жизненные и литературные позиции Шолохова проявились и в его речи на съезде писателей, во взглядах на молодую смену, на судьбы романов и на судьбы писателей. Это была речь Нобелевского, а не Ленинского лауреата.

 

 

   Да простят нам ещё одно отклонение от хода повествования. Но мы скажем несколько слов о Ленинских и Нобелевских премиях. Мы не станем выносить на [обсуждение] правильность присуждения Ленинских премий тем или иным деятелям культуры, ни о том, что поступил более правильно французский беспартийный писатель экзистенциалист Сартр, отказавшись от присуждения ему Нобелевской премии и чтений, или советский писатель коммунист Шолохов, принявший её. Но об одном здесь нельзя не сказать – это кощунственное отношение многих деятелей нашей культуры к памяти Ленина, выразившиеся в бездумном и легкомысленном присуждении Ленинских премий. На наш взгляд, пусть их осыпают деньгами и медалями, почётными титулами и Нобелевскими премиями. Но Ленинская премия должна быть премией НАРОДА - награды, неизмеримо более высокой, чем Нобелевская премия и даже Государственная премия, и требования к произведениям, удостаиваемых её, - несравненно более высокими и принципиальными.

 

    Размеры настоящего письма не позволяют нам разобрать произведения Федина, Симонова, Германа и других, охаянных Марковым […], а также самого Маркова. Просто отметим, что эти произведения и всей их художественной силе и жизненной достоверности с некоторого бока напоминание смысла о численности ленинцев. Не можем мы по той же причине разобрать творчество великого русского писателя Паустовского – всеми признаваемого, но никем ещё не понимаемого. Отметим лишь, что уже сегодня вступает в жизнь поколение, которое поймёт и оценит в Паустовском его беззаветное сердце и самое главное – обращение к русскому народу.

 

 

 

 

На первую страницу

Аудиозапись